Стефана, впрочем, этим не проймешь.
– Знаю, что хреново, – говорит он. – Но без тебя ребята не справятся. А замены тебе пока нет.
– Сдохну я скоро, – глухо, не отнимая рук от лица, говорит Семен Аркадьевич.
– Знаю, – кивает Стефан. – Вот тогда и отдохнешь. Кому другому не стал бы такое говорить, но тебе можно. После такой тяжелой работы каждому положен отпуск. И я лично позабочусь, чтобы ты остался доволен.
– Раньше ты мне ничего такого не обещал.
– Ну так раньше было рано. А теперь самое время поговорить начистоту. А то, чего доброго, заиграешься в бедного больного, поверишь, будто «сдохнуть» это и правда что-то плохое. Эй, неужели ты думал, что я тебя брошу в такой момент?
Семен Аркадьевич утвердительно опускает веки. Дескать, а что еще мне было думать.
– Ничего, – улыбается Стефан. – Я на тебя не в обиде. Скорее наоборот. Ты, наверное, единственный, кто никогда даже втайне от самого себя не ждал никакой награды, но все равно неизменно приходил на помощь. Ты крут.
– Да не то чтобы, – почти беззвучно говорит Семен Аркадьевич. – Просто я очень любил эти сны. Кроме них у меня, считай, ничего стоящего в жизни и не было.
– Понимаю, – отвечает Стефан. – Но мало ли, как оно складывалось раньше. Все только начинается. Считай, ты сейчас птенец, которому предстоит вылупиться из яйца. Правда. Впрочем, не хочешь, не верь, все равно вылупишься, куда денешься. Люблю тебя бесконечно.
Палата открыта нараспашку, поэтому Семен Аркадьевич видит, как его посетитель удаляется по длинному больничному коридору, в самом конце которого белая дверь, ведущая к лифтам. Больше всего на свете он сейчас хотел бы прогуляться по этому маршруту – не на каталке, сам. Но это, будем честны, вряд ли получится.
На тумбочке в изголовье пламенеет оставленный гостем апельсин. Есть его Семену Аркадьевичу, конечно, нельзя. Но взять в руки, смотреть, нюхать, гладить пористую оранжевую кожуру все-таки можно.
Ну, хоть так.
Семен Аркадьевич закрывает глаза. Думает: «Пойду туда прямо сейчас. Лучше ждать, чем опаздывать. Возьми меня, Эйтери, мой свет золотой».
* * *
– Лето, считай, только началось, а мы уже третий раз от этой прожорливой пакости отбиваемся, – говорит Стефан. – Что за год вообще, а. Что за год!
– Високосный, – встревает Ари.
И никто – заметьте, вообще никто! – не тянет язвительно: «Нуууу дааа, конееечно, это все объясняет, а мы-то, дураки, не догадывались!» Ари новенький, дразнить его пока рано, пусть сперва привыкнет к тому факту, что он вообще есть. И все остальное, включая коллег по работе, тоже. Хотя коллекционирование народных примет и прочих бабкиных сказок до добра не доведет. Он одно время даже с черными кошками эксперименты ставил, в смысле постоянно вынуждал бедняг перебегать ему дорогу, а потом тщательно отслеживал движения нитей своей судьбы, пытаясь найти в их колебаниях хотя бы смутное предвестье обещанной беды; вроде бы, не преуспел, но исследовательского энтузиазма, увы, пока не утратил.
– У меня подружка в Туапсе живет, – говорит Таня. – Это на побережье Черного моря; ладно, неважно. Факт, что к ним в город внезапно пришла саранча. Говорят, марокканская; не понимаю как это может быть, тем не менее, шла-шла и пришла. Жрет все подряд, включая автомобильные шины и рекламные растяжки, население замерло в предапокалиптическом восторге.
– Это ты к чему? – хмурится Стефан.
– Ни к чему, – вздыхает Таня. – Просто по ассоциации вспомнила. Извини, шеф.
– Да ладно тебе. Ты права, саранча и есть. Просто с такими оригинальными представлениями о здоровом питании, ничего кроме сновидений не жрет. Лучше бы, конечно, они тоже на автомобильные шины перешли. Было бы смешно.
– Тем более, – веско говорит Альгирдас, – что лично у меня только велосипед.
– А у меня самокат, – встревает Таня.
– По-моему, самокат – прекрасное средство передвижения, – оживляется Ари. – И освоить его оказалось совсем нетрудно. Я вчера всего два раза упал.
– Вот идите и катайтесь, – ухмыляется Стефан. – Всю ночь напролет, благо погода позволяет. Ну или еще что-нибудь придумайте, лишь бы не заснули до рассвета. Нельзя нам сегодня спугнуть эту дрянь. У моего лучшего бойца второй попытки, пожалуй, уже не будет.
* * *
– Сегодня никакого кофе, Милда, – говорит Фира, так звонко, что ее слышат не только знакомая бариста, посетители кафе и прохожие, но и жильцы всех домов этого квартала, включая сидящих за закрытыми окнами. – Никакого кофе, детка, – повторяет она. – Мне сегодня надо уснуть пораньше. Поэтому пусть будет это ваше нелепое розовое ситро, давно хотела его попробовать. И гони меня отсюда прочь, это место полно демонических соблазнов, а я слаба.
Бариста Милда улыбается и ставит перед Фирой бутылку ревеневого лимонада. И стеклянный стакан.
Фира сидит под полосатым тентом, летнее кафе на центральной улице города – отличное место, чтобы достать из небрежно брошенной на липкий от пролитого за день кофе пластиковый стол шикарной шанелевской сумки старый, обмотанный цветной изолентой телефон, нажать нужную кнопку и говорить – громко, звонко, на радость всем любопытным кумушкам города: «Любовь моя, прости, я сегодня ночую дома. Да, я тоже не в восторге от этой идеи, но ничего не поделаешь, так надо. Не грусти, наверстаем. Какие наши годы, слышишь? Эй!»
Можно было бы позвонить, не выходя из машины, или позже, из дома, но вести телефонные разговоры Фира предпочитает на публике. Она любит привлекать к себе внимание. Внимание дает ей силу, поэтому после самого тяжелого концерта Фира готова перевернуть мир, а потом до утра прыгать козой, такое уж у нее устройство. Но концерты бывают не каждый день. А сила нужна вот прямо сейчас. То есть, конечно, вообще всегда, но нынче вечером – особенно.
«Ничего-ничего, – думает Фира, с удовольствием вертя в руках свой ужасающий телефон, – я сейчас еще домой поеду под «Полет валькирий». То-то будет веселье!»
В дом Фира входит, пританцовывая от нетерпения. И сразу, не раздеваясь, даже не смыв косметику, падает на кровать.
* * *
– Сегодня никак не получается, – говорит Нериюс. – Дела накопились, а с вами я, сама знаешь, много не наработаю. Какой дурак станет работать, когда так хорошо?
И чувствует, как Индре улыбается – там, у себя, почти в сотне километров отсюда, на берегу озера, или на новенькой, только что достроенной веранде, или в прохладной полутьме деревянного дома, смотря где ее застал звонок. И Мета, зажмурившись от восторга, раскачивается на качелях – выше, еще выше, вот так! И обалдевший от простора и обилия запахов Рукас носится по двору, мотая хвостом. Wish you were here, – как бы говорят ему эти прекрасные видения, все трое, дружным хором. Эх, еще бы. Я бы и сам хотел.
– Приеду завтра после обеда, – говорит Нериюс. – Обидно, но ничего не попишешь, есть такое неприятное слово «надо». И другое, совсем противное: форс-мажор.
Закончив разговор, Нериюс поднимается в свой кабинет, ложится на диван, очень узкий и жесткий, самому удивительно, как удается на нем заснуть. Однако факт остается фактом, не просто удается, а спится гораздо лучше и крепче, чем где бы то ни было. Хотя, если подумать, все самое страшное, что довелось пережить, случалось с ним именно здесь. Удивительно все-таки устроен человек.
* * *
– Завтра же ее заберу, – говорит Арина.
Серая кошка Сигрюн, получившая имя в честь одной из валькирий, вальяжно разгуливает по подоконнику. Здесь она чувствует себя как дома, давно привыкла, непоседливая хозяйка часто куда-нибудь уезжает и оставляет ее у сына, который души в этой кошке не чает, хоть силой у родной матери отнимай.
– Завтра? – переспрашивает Лукас. – А ей не будет вредно?..
Арина, наскоро сочинившая более-менее убедительную историю о травле насекомых, нетерпеливо машет рукой.
– Да не вредно, совсем не вредно! Это такой прекрасный яд нового поколения, действует всего четыре часа. А потом – все, хоть полы вылизывай, ничего не сделается. Я бы ее прямо сегодня забрала, но не будить же тебя среди ночи.
Ужасно трудно все-таки врать. Одна ложь тянет за собой другую, обе хором требуют уточнений, и поди еще все это запомни, не перепутай, не забудь хотя бы до завтра, а лучше – вообще никогда. Глупо получится, если через неделю заботливый сын поинтересуется: «Ну и как там ваши тараканы, не восстали из мертвых?» – а ты, как последняя дура брякнешь: «Какие еще тараканы, у нас дома их отродясь не водилось».
Будь моя воля, – думает Арина, – ни за что бы не стала врать. Но не говорить же ему: «Я боюсь, что кошка невовремя меня разбудит, а еще больше – что она нечаянно увидит мой сон. Потому что я совсем не уверена, что смогу ее защитить». Вряд ли Лукас вот так сразу потащит непутевую мать к психиатру, но покой утратит надолго. Сама бы на его месте утратила, факт.
